У ВХОДА НА ТОТ СВЕТ

Из аэропорта привезли сразу в Нукусскую тюрьму, но пока не завели в камеру, я не мог понять, куда попал. В камере, рассчитанной на четверых, я оказался как раз четвертым. Поздоровавшись, стал знакомиться. Укладывая вещи на кровать, я обратил внимание, что остальные наблюдают за мной стоя.

-Почему не садитесь?,- спросил я.

-Сидеть нельзя, только после одиннадцати вечера и до пяти утра можно сидеть и лежать,- ответил один.

-В этой тесной клетушке невозможно ходить, что же еще делать, как не лежать? Нельзя же стоять 16 часов подряд?!,- удивился я.

Посмотрев друг на друга, все трое рассмеялись и указали глазами в сторону двери. В окошке был виден красный глаз надзирателя-алкоголика. Возле этого глаза, разумеется, имелись и уши. Мои слова они слышали, в подтверждение чего открылась дверь и вошли сразу два охранника.

-Политик, ты чего агитируешь? Это тебе партийное собрание, что-ли, не можешь сидеть тихо?,- стал орать один из них, добавляя грязные ругательства.

-Не оскорбляйте. Я сказал им правду, -начал было я говорить, но охранник, стоявший слева, так завернул мне руку, что от сильной боли я закричал. Стоявший справа тоже не остался без дела: он стал наносить мне удары по животу. От боли перехватило дыхание. Меня поволокли по длинному коридору, пиная ногами. Наконец, вытащили во двор, а затем в одноэтажное здание. Там ждали трое в военной форме. Старший, капитан, приказал завести меня в какую-то комнату. В комнате поставили лицом к стене. Только отдышался, как на плечо обрушился тяжелый удар резиновой дубинки. Я упал на пол. Опять начали бить ногами. Пинали двое, с двух сторон. Катаясь по полу, я механически замечал, как повсюду остаются следы моей крови. Наконец, получив очередной удар по голове, я потерял сознание.

Очнулся от того, что меня поливали холодной водой. Затем схватили за шиворот и приподняли. Я встал, опираясь на стену. Капитан, активно участвовавший в избиении, тяжело дыша и мешая узбекский с каракалпакским, сказал:

-Завтра подтвердишь то, что скажет прокурор, иначе подохнешь, как собака.

На следующий день привели в здание суда Элликкалинского района. Здание было окружено милиционерами, вооруженными автоматами. Меня посадили на скамью подсудимых, находяющуюся в железной клетке.

-Пусть войдет адвокат Хамидулла Зайниддинов, -громко объявил майор милиции.

Показав стоявшему возле дверей охраннику свое удостоверение, Хамидулла Зайниддинов вошел в зал и, увидев меня, остолбенел:

-Сафаржан, неужели это Вы?! Что с Вами случилось?

Я рассказал ему о происшедшем вчера. Адвокат вышел. Зал суда начал постепенно заполняться милиционерами и людьми в костюмах и галстуках.

-Всем встать, суд идет!,- объявил стоявший у двери охранник.

В сопровождении двух заседателей вошел судья, рослый седой мужчина лет сорока пяти, с толстой папкой в руках. Следом за ними вошел Хамидулла Зайниддинов, о чем-то споря с человеком в прокурорской форме.

-Товарищи прокурор и защитник, прекратите спорить и сядьте на место,- обратился к ним председатель суда.

-У защитника есть заявление к суду, -сказал мой адвокат.

-Заседание суда еще не объявлено открытым, товарищ защитник, -ответил председатель.

-Это заявление имеет отношение к началу суда, -продолжал упорствовать защитник и зачитал свое заявление:

“Вчера, 17 февраля, заместитель начальника СИ 64-9 и начальник дисциплинарного отделения без всякого основания избили моего подзащитного Бекчанова Сафарбая Джумабаевича. В результате, как вы видите, у него подбит глаз и не слышит правое ухо. На теле имеются синяки.

Требуем, в этой связи, медицинского освидетельствования и проведения судебного расследования”.

-Обвиняемый Бекчанов, подтверждаете-ли Вы требование защитника?, -спросил председатель.

-Да, подтверждаю и возражаю против открытия судебного заседания, пока этот вопрос не будет рассмотрен,- ответил я.

-Суд удаляется на совещание при участии сторон -защитника Хамидуллы Зайниддинова и государственного обвинителя, помощника Генерального прокурора автономной республики Каракалпакистан Зарифа Сапарбаева, -объявил председатель суда.

Выходя из зала, члены суда бросали на меня долгие взгляды. Сидевшие в зале, подражая им, тоже стали меня рассматривать, словно диковинного зверя в зоопарке. В самом деле, обросший, в чапане поверх нательного белья и тапочках на босу ногу, к тому-же сидящий в клетке, я вызывал, наверно, немалое любопытство.

В феврале месяце в Каракалпакии, расположенной на северо-западе Узбекистана, еще холодно. В зале было нетоплено. Но еще сильнее, чем холод, стыд за свой дикий вид и боль от вчерашних побоев, было чувство обиды за происходящее.

-Зять, ты замерз и проголодался, наверно? Говори, не стесняйся, брат твоей жены приходится нам сватом, -сказал невысокий пожилой милиционер в звании майора, подошедший к клетке.

Действительно, родители моей жены жили в Берунийском районе, а двое братьев - в Элликкале. Они были достаточно известными в этих местах людьми, пострадавшими во времена гдляновских “посадок”. Уразали Джумаев, подавший на меня в суд как на “вора”, в то время оклеветал и братьев жены. Но то дело затянулось, наступила гласность и Джумаев был разоблачен. Его хотели посадить, но родственники жены, пожалев детей Джумаева, забрали свое исковое заявление. Но ему, видимо, было суждено стать вечным символом неблагодарности.

Пожилой майор принес теплую одежду и горячий чай. Охранники по его просьбе открыли клетку. Передавая мне одежду, майор сказал: “Ваши родственники, видимо, о суде ничего не знают, завтра сам всем сообщу”.

Через час судебное заседание возобновилось. Было зачитано специальное определение суда:

“Требование защитника обвиняемого Бекчанова Сафарбая признать обоснованным. Начальника СИ 64-9 и начальника управления мест заключения МВД Каракалпакской автономной республики, допустивших физическое насилие по отношению к обвиняемому Бекчанову, вызвать завтра, 19 февраля, в 10.00 на судебное заседание”.

После этого судебное заседание было объявлено открытым. Слово было предоставлено государственному обвинителю. Он стал говорить на смеси узбекского с каракалпакским:

-Салай Мадаминов - человек, который находится сегодня на скамье подсудимых справедливого суда, совершил особо опасное преступление против нашего государства. Вы видите, что даже сейчас, сидя в клетке, Салай Мадаминов продолжает свои политические игры...

-Заявляю суду решительный протест, государственный обвинитель даже не знает, кого судят,- резко прервал его адвокат.

-Кажется, нашему прокурору померещился Салай Мадаминов, -расхохотался председатель суда. Следом начал смеяться весь зал, было слышно, как кто-то сказал: “Каракалпак объелся куриных лапок”.

Все смеялись над прокурором вовсе не потому, что сочувствовали мне. Милиционеры и сотрудники районной администрации, заполнившие зал, смеялись над представителем нукусского руководства потому, что сами его не любили. Дело было в том, что узбеки не были представлены в нукусской верхушке, несмотря на то, что составляли половину населения автономной республики. В 1991-м, почувствовав из Москвы холодный ветер, в Нукусе зашевелилось сепаратистское движение. Картина, которую я наблюдал в суде, явно была вызвана синдромом этих распрей.

Опозорившись, государственный обвинитель растерялся и не смог выступить внятно.

Слово предоставили защитнику. Он начал свое выступление так: “Какова цель этого суда, стало ясно из не поддающейся здравому смыслу “речи” прокурора”...

В конце выступления защитник сделал следующее заявление:

“В январе 1994 года в ташкентскую юридическую консультацию явился неизвестный, который заявил, что обвиняемый Бекчанов Сафарбай арестован ни за что, и предъявил в доказательство “исчезнувшую” монету, из-за которой сидит Бекчанов. Наша юридическая консультация приняла решение взять эту монету под расписку. В связи с тем, что защитник не имеет законного права давать свидетельские показания, прошу суд установить автора этой расписки”.

Сделав заявление, защитник Хамидулла Зайниддинов отдал председателю суда Эркину Сабурову запечатанный конверт. Открыв конверт, тот вытащил из него монету и два листа бумаги. Прочитав один из них, председатель суда встал с места:

-Здесь-ли истец Уразали Джумаев?, -спросил он, глядя в зал.

-Я здесь,- поднялся лысый, смуглый человек.

-Ну-ка, подойди сюда, поможешь прочитать вот эту расписку,- произнес судья ядовитым тоном.

Уразали подошел к председателю. Показав ему бумагу, тот спросил:

-Твой почерк?

-Да, мой,- ответил Уразали, понизив голос.

-Не слышно, отвечай громче - почерк и подпись твои?!,- повысив голос, повторил судья.

-Да, мои, но я...

-Прекратите преследовать истца,- не выдержал государственный обвинитель и выскочил со своей папкой вперед.

В зале поднялся шум. Председатель суда объявил перерыв до 10.00 следующего дня.

Утром мой защитник Хамидулла Зайниддинов сообщил мне, что его “вызывают в Ташкент по срочному делу”. Исчез и Уразали Джумаев, оставив свое исковое заявление обвинителю.

До обеденного перерыва говорил государственный обвинитель, пытаясь убедить присутствующих, что рассматриваемое дело не является политическим.

После обеда заместитель министра внутренних дел Каракалпакии заявил, что, как выяснилось, я “агитировал в СИ 64-9 против соблюдения дисциплины”, но “несмотря на это”, он “наказал” администрацию, “немного вышедшую из рамок”. Затем суд вновь удалился на совещание.

Примерно через час судьи вернулись и председатель торжественно, “именем Республики Узбекистан”, огласил похожий на анекдот приговор перед невесть откуда взявшимися телекамерами и микрофонами. Из этого получасового выступления, наполненного политическими и научными терминами, я понял только, что меня приговорили к трем годам заключения. Отдельно было зачитано постановление о том, что я должен буду находиться в колонии усиленного режима.

Итак, суд закончился. В зале остались только несколько милиционеров. Через некоторое время вновь появился председатель суда Эркин Сабуров. Подойдя к клетке, он сделал хмурым охранникам жест удалиться.

-Сафарбай, прокурор позвонил в Ташкент и нажаловался на меня. Остальное понимаете сами, дети и так далее... Напишите в Верховный Суд, может, они что-нибудь сделают, -сказал он и ушел.

Говоря это, председатель суда был похож на ребенка, написавшего в штаны и стоящего перед матерью, опустив глаза. После того, как он ушел, начальник караула попытался поднять мне настроение: “Братишка, во время “хлопкового дела” невинным людям давали по десять, по пятнадцать лет. Все знали, что они невиновны, но что мы могли сделать, такая была политика”, -сказал он задумчиво. Мне стало его жаль. Видно было, что ему очень стыдно за то, что он видел...