Россия снова в страхе перед «чужим». «Иностранные агенты», гомосексуалисты, американские родители-убийцы, мигранты — нам угрожают со всех сторон. Последние соцопросы вот уже несколько недель к ряду фиксируют рост агрессии и недоверия к потенциальным врагам. 46% россиян, согласно данным «Левада-центра», с раздражением или отвращением относятся к людям с нетрадиционной сексуальной ориентацией, еще 22% смотрят на них настороженно. 49% уверены: американцы усыновляют российских детей, чтобы «получить льготы или с какими-то неблаговидными намерениями». 42% испытывают раздражение и неприязнь к выходцам из южных республик.
«Чуждые элементы» пугают даже больше природных катастроф. Для сравнения: падение метеорита, по опросам ФОМ, вызвало ужас только у 36% россиян.
Чем так страшен для нас «другой»? Откуда берутся внешние и внутренние враги и как от них избавиться? Об этом вместе с «Московскими новостями» размышляет Лев Гудков, директор «Левада-центра».
— После всех митингов, шествий и благотворительных акций, когда россияне как-никак продемонстрировали веру в себя и способность доверять друг другу, мы опять пришли к поискам внешних и внутренних недругов. Не можем без этого?
— Потребность во враге, воплощающем в себе те свойства, которые люди не хотят или не могут признавать в себе самих, никуда не исчезала, поскольку разделение «мы–они», «свой–чужой» является важнейшим принципом организации обществ с примитивной структурой. На протяжении всех 2000-х годов политическое руководство России стремилось подавлять процессы неизбежных изменений, консервировать социальный порядок. Отсюда — периодически усиливающееся в обществе напряжение, выражением которого и является «пульсация» различных фобий. Слабеет страх перед внутренней угрозой — мигрантами, и тут же усиливается настороженность или враждебность по отношению к США, Западу как таковому, или к ближайшим соседям, демонстрирующим свою независимость от России.
Образа нового будущего не возникает, кремлевские идеологи не в состоянии предложить идеи развития, «общего блага». Какое может быть «общее дело», res publica, когда каждый день приносит нам новые коррупционные скандалы в высшем эшелоне страны, свидетельства борьбы клановых интересов чиновничества, защиты власть имущих всеми средствами?.. В такой ситуации и возникают, спонтанно или намеренно, фигуры «чужих» — педофилов, богохульников, шпионов и иностранных агентов, коварных и злых американцев, в том числе мучающих приемных детей из России. Это, конечно, очень типичный для России конструкт. Хотя особой новизны в этом нет. Словосочетание «враг народа» придумали не у нас, а во Франции, во времена великой буржуазной революции, а по некоторым данным — еще раньше, вспомним — «враг рода человеческого». Демонизация собственных свойств и черт — один из способов расщепления сознания и контроля над поведением.
— Французским революционерам требовалось мобилизовать сторонников на борьбу за «свободу, равенство, братство». Сейчас нас тоже мобилизуют? Только на «консервативную революцию», за порядок и стабильность...
— Конечно, страх перед «чужим» — это мощный способ консолидации общества для достижения «оперативных» целей. Политтехнологи им для этого пользуются. Но важно то, что негативная интеграция, деление на «своих» и «чужих», — не просто чей-то продуманный трюк. Его успешность связана с состоянием самого общества; в каких-то странах или при некоторых состояниях социума такая пропаганда просто не работает. Но при определенных характеристиках общества — быстро меняющегося, теряющего свою прежнюю структуру или, напротив, дезорганизованного, лишившегося авторитетов, представлений о добре и зле, — манипуляция массовой ненавистью оказывается важным ресурсом управления. Правители такого общества вдруг понимают, что позитивные основания для отбора в авторитетные группы исчерпаны, что чувство страны «под собой» постепенно утрачивается, хаос нарастает. И тогда хватаются за примитивные формы интеграции — через врага, «чужого». Часто человек в переходном, диффузном социуме не может определить, кто он такой, при этом определить, кем он не является, — всегда легче. В этом смысле актуализация идеологемы врага — всегда кризисное явление, она свидетельствует о дефиците положительных ценностей. Если хотите: мы начинаем искать врагов тогда, когда перестаем понимать, кто мы такие сами для себя.
Под поверхностным слоем рационализма и налетом светского образования россиян скрываются почти магические представления о мире
— Важное уточнение: все-таки мы ищем врагов или нам подсказывают, кто ими является в конкретный момент?
— Пропаганда существует, телевидение у нас пока основной источник информации для большинства населения страны. Не сказать, чтобы люди серьезно следили за повесткой дня, но если им постоянно вдалбливать, что американцы вредят России, а гомосексуалисты подрывают устои, это становится фоновым знанием. Конечно, в нынешних условиях у государства нет такой тотальной системы контроля, позволяющей навязывать гражданам абсолютно чуждые им убеждения. Сегодня вдалбливается то, что легко вдолбить. И здесь ключевой вопрос — почему нет сопротивления, почему «поиск врагов» пользуется спросом у населения. Я как социолог вижу ответ в архаичной структуре нашего общества и самого человека. Чем больше мы изучаем настроения россиян, тем очевиднее становится, что под поверхностным слоем рационализма и налетом светского образования скрываются почти магические представления о мире. Россия не столько православная, тем более христианская, понявшая суть евангельского учения страна, сколько магическая. Это даже не метафора: согласно последним опросам 54% россиян верят в приметы, 43% — в вещие сны, еще 28% — в предсказания астрологов, а в вечную жизнь, бессмертие души и т.п. — лишь 16–17%, явное меньшинство. Магизм определяет наш иррациональный взгляд на многие вещи — от политического устройства до семейной жизни. Гомофобная истерия — характерный пример: что может быть менее рационализировано, чем отношения с собственным телом? В нем заключена наша предельная идентичность, и страх ее потерять превосходит многие другие: отсюда боязнь «заразиться» гомосексуализмом, поддаться пропаганде и вдруг потерять себя. Однако в отличие от первобытных культур, в которых магическое сознание определяет целостную картину реальности и место индивида в мире, магическое сознание российских «папуасов» склеивает разрывы их жизни. Оно снимает невыносимое сознание собственной ущербности с помощью готовых объяснений: всему виной враждебные «племена», вся надежда на «вождя» или «доброго царя», обеспечивающего порядок в стране, защиту от врагов и умеренное благополучие...
— Напрашивается предположение, что магическая Россия родом из СССР. Это так?
— Примитивность нашего социального устройства родом оттуда, хотя можно возводить ее и к более ранним, например, крепостным временам.
Впрочем, я бы сказал, что мы имеем дело с вторичным пришествием «магов». Тот тонкий слой рациональных представлений, в том числе гуманистических идей и этических религиозных убеждений, который был все-таки наработан советской интеллигенцией, в 90-е потерял свою значимость вместе с крахом самой системы. Массовый разрыв с советским прошлым мотивировался не осознанным этическим сопротивлением насилию, а надеждами на то, что отказ от коммунизма обернется чудом потребительского благоденствия. Основой нашей социальной идентичности стало потребление, массовая культура, то есть чисто внешние аспекты западного образа жизни. Но, разумеется, материальное благополучие выпало на долю не всем, а лишь 15–20% населения, главным образом, тем, кто ближе к власти. И у массы не оказалось средства для интерпретации происходящего, кроме обращения к «проискам врагов».
Показательны результаты наших исследований. В 1989 году положительно отвечали на вопрос: «Есть ли у нашей страны враги?», только 13% россиян, а 47% считали, что «все беды заключаются в нас самих». С конца 90-х и по сегодняшний день 70% ответов на аналогичный вопрос: «Да, враги есть». Эти враги меняются: вчера Литва или Латвия, завтра Грузия, послезавтра какие-нибудь новые масоны, гомосексуалы, офисные хомячки. Навязчивый характер мыслей о врагах парализует мысли о самих себе, своих проблемах. Человек оказался потерян в своих врагах.
Наличие врагов не признак силы, а признак слабого «я»
— Потерян, потому что запутался, надоело, не может ни на что повлиять?..
— Именно потому, что ни на что не может влиять и воспринимает окружающий мир как неподконтрольный, иррациональный и опасный. Наличие врагов не признак силы, а признак слабого «я». В социальной психологии есть такое понятие — слабое «я». Оно подходит для описания ситуаций, когда положение человека в обществе очень мало определяется его личными заслугами, когда это «я» зависит от внешних обстоятельств, а внутренне как бы пустое, ничем не подкреплено. У такого человека нет оснований для самоуважения. Он может иметь хорошую должность и большой капитал, но если и то, и другое дано «сверху» или «сбоку», получено случайно, он остается носителем слабого «я». Компенсацией внутренней слабости выступает не только поиск врагов и укрепление своего образа за счет принижения «чужого», но и такая распространенная среди наших элит вещь, как демонстративное потребление и жизнь за высоким забором. Желание воткнуть себе как можно больше перьев — это все по внутренней бедности. Еще очевиднее слабое «я» проявляется у малоресурсных групп населения. Если отделить Москву с ее приличными заработками, то даже по официальным данным половина россиян получает в месяц не более 15 тыс. руб. Страна бедная, а идеология у нас потребительская. Возникает напряжение: мужчины, кормильцы семьи, зачастую не могут своими силами добиться успеха, благосостояния. Кризис идентичности вырождается в семейные конфликты, домашнее насилие (аналог поиска врагов), алкоголизм. Это все не в последнюю очередь потому, что россияне — на всех этажах социальной иерархии — не чувствуют себя хозяевами собственной жизни. Там, где есть хоть какая-то возможность самореализации, где уровень социальной сложности и сплоченности выше, чем в среднем по стране, ситуация сразу меняется. Можно обратиться к классическому показателю аномии — количеству самоубийств. В Москве мы получим восемь самоубийств на 100 тыс. населения, в Башкирии, например, — уже 48, а где-нибудь на Дальнем Востоке в поселках бичей — почти сотню. Хотя, казалось бы, в Москве столько стрессов. Но человек здесь гораздо сильнее встроен в рыночную экономику, менее зависит от государства, он более образован и лучше, продуктивнее работает, соответственно, и больше получает, знает, что собственным благополучием он обязан прежде всего себе, своим усилиям, а не «партии и государству».
— То есть те, кто выходил на улицу с требованием честных выборов, могут считаться хозяевами собственной жизни? Не кажется ли вам, что и они не преодолели конструкции «свой–чужой»: мы хорошие — Путина долой?
— Я не берусь утверждать, что этой конструкции в протестном движении не было и нет. Но недовольство властью, как мне кажется, более рационально и осмысленно, чем недовольство американскими усыновителями или мигрантами. По крайней мере здесь люди находят адекватный адресат для выражения своих претензий и стараются высказать их цивилизованно. Поэтому протестное движение, при всей его слабости, диффузности и прочих изъянах, все-таки мотивировано новыми ценностями: речь идет об ограничении насилия и построении жизни на доверии как социальном и культурном капитале. Это все тяжело дается. Одно дело, когда тоталитарный режим распадается после военного поражения и подавления извне, как это было в Германии или Италии, и внешние «арбитры» помогают обществу перестроиться. И другое дело, когда режим падает вследствие внутренних причин. Здесь эволюционный путь очень долгий, сопровождается откатами — поиском врагов, ксенофобией, ностальгией по сильной руке. Задача России, видимо, в том, чтобы овладеть магической взвесью собственных представлений, переосмыслить их и создать современные институты. В противном случае велика опасность, что, зациклившись на врагах, мы станем «чужими» сами себе.
Московские Новости
